Только в раскрытых дверях показался сын благонравный,
Тотчас же пастор в него проницательным оком вгляделся,
Весь его облик окинул, следя за его поведеньем,
Как наблюдатель, привыкший читать сокровенное в лицах,
И, озаряясь улыбкой, приветливо юноше молвил:
«Вас подменили как будто, досель не случалось ни разу
Видеть веселость такую в глазах ваших, в каждом движенье!
Чем-то вы очень довольны! Должно быть, этим несчастным
Роздали вы подаянье и радостью их умилились».
Скромно на эти слова ответствовал юноша чинный:
«Стою ли я похвалы — не знаю, но мне повелело
Сердце так поступить, как рассказ мой об этом покажет.
Матушка, вы, извините, так долго тряпье мне искали,
Узел с таким опозданьем сготовили мне на дорогу,
Пиво, вино и съестное столь бережно клали в корзины,
Что не успел я далеко отъехать от нашего дома,
Как потекла мне навстречу толпа горожан любопытных —
Жены, ребята. Уж были изгнанники в поле далеко.
Я лошадей подхлестнул и быстро помчался в деревню,
Где беглецы, как слыхал я, намерены стать на ночевку.
Только свернул я с пути на проселок, как вдруг заприметил
Фуру из крепких жердей, неспешно влекомую парой
Крупных и дюжих волов иноземной, как видно, породы.
Девушка рядом шагала, привычно и мерно ступая,
Длинным бичом на ходу понукая сильных животных.
То их подгонит вперед, то движеньем сдержит умелым.
Выждав, пока экипаж поравнялся с медлительной фурой,
Девушка молвила мне: «Поверьте, подобного горя,
С коим встречаетесь вы, доселе судьба нам не слала.
Мне подаянье просить еще не привычно, тем боле
Что подают его часто, чтоб нищего только спровадить.
Все ж заставляет нужда говорить. На охапке соломы
Нынче жена богача от бремени тут разрешилась.
Мука была для нее на волах по ухабам тащиться.
Мы потому и отстали, что еле дышит бедняжка,
Новорожденный лежит нагишом у нее в изголовье,
Только немногим помочь ей наши попутчики могут,
Если в ближайшей деревне, где мы ночевать собирались,
Нам их удастся найти, — но боюсь, что они уж в дороге.
Может быть, лишний кусок холста раздобудете; если
Неподалеку живете, тогда помогите несчастной».
Так говорила она, и, бескровная, силясь подняться,
Взор обратила ко мне роженица. И отвечал я:
«Добрым сердцам вседержитель воистину часто внушает
Мысль о нужде, предстоящей неведомым нашим собратьям:
Матушка, будто предвидя такую беду, мне вручила
Разного платья, чтоб я оделил им нагих и бездомных».
Узел я вмиг распустил и, сверток раскрыв, ей отцовский
Подал халат и вдобавок холстины ей дал и рубашек…
Женщина, вся просияв, вскричала: «Не верят счастливцы,
Что на земле чудеса и ныне творятся. Лишь в горе
Видишь всевышнего перст, указующий людям дорогу
К добрым делам. Через вас помог нам господь, и на вас же
Милость прольется его». И ощупывать стала холстину
И восхвалять, особливо подкладку из теплой фланели.
«Время не терпит, — заметила девушка, — едем в деревню,
Где до утра на привале пробудут попутчики наши.
Там смастерю для ребенка я всякую всячину за ночь».
Снова и снова меня поблагодарив на прощанье,
Дюжих стегнула волов, и фура поехала. Я же
Наших сдержал лошадей, размышляя, как быть: самому ли
Ехать мне в эту деревню и там съестные припасы
Между людьми разделить иль сподручнее тут же на месте
Девушке все передать, чтоб голодных сама оделила.
Но, порешив на втором, я тронул коней и поехал
Следом за нею, догнал и сказал торопливо: «Простите,
Добрая девушка! Вот я опять. Не одну лишь холстину
Мать уложила в коляску, чтоб мог приодеть я нагого,
Не позабыла она о съестном и напитках различных.
|
В ящике, что позади, — того и другого немало.
Я и надумал: вручу тебе и эти подарки.
Так-то я лучше всего свое порученье исполню.
Ты их со смыслом раздашь, а я — положившись на случай».
Девушка мне отвечала: «От сердца вам обещаю
Вправду порадовать ими того, кто нуждается больше».
Так мне сказала она. Поспешил я к задку экипажа,
Хлеба ковриги извлек, тяжелые вынул колбасы,
Фляги с вином и пивом и передал девушке в руки.
С радостью дал бы еще, но уже ничего не осталось.
Все приношенья у ног роженицы та уложила
И поспешила в деревню, а я повернул себе в город».
Только Герман замолк, как вмешался в беседу аптекарь
Словоохотливый: «Счастлив, кто в годы смуты, скитаний
И неурядиц живет один-одинешенек в доме.
Тот, в ком жена и малютки в тревоге не ищут защиты.
Мне это кажется счастьем! Да я ни за что б не решился
Нынче отцом называться, дрожать за жену и детишек.
Верите ль: неоднократно подумывал я об отъезде,
Лучшее в путь отбирал — старинные деньги и броши,
Матери милой наследство, — из них ничего я не продал.
Правда, со многим пришлось бы расстаться как с бременем лишним,
Даже с лекарственной травкой, добытой с такими трудами.
Было б и этого жаль, хоть стоит она и бесценок.
Если останется в доме провизор — уйду я спокойно.
Спас я наличные деньги и бренное тело, так, значит,
Все спасено! Не в пример одинокому легче укрыться».
«С вами, сосед, — возразил убежденно юноша Герман,—
Я не согласен. Мне речи подобные дики и чужды.
Тот не мужчина, кто в счастье и бедах, ниспосланных свыше,
Думает лишь о себе, не стремится ни грусть, ни веселье
С ближним делить и к тому побужденья не чувствует даже.
Именно в наши дни я б охотно на брак согласился,—
Сколько достойных девиц нуждается в мужней опоре,
Сколько мужчин без жены лишено утешенья в несчастье».
Молвил с улыбкой отец: «Вот это мне радостно слышать,
Речью приятной такой ты родителей жаловал редко».
Тут перебила отца добросердная матушка, молвив:
«Правда твоя, сынок, — поступай, как мы поступили,
Ибо нашли мы друг друга не в пору довольства и счастья.
Узами крепкими нас злополучное время связало.
Был понедельник — отлично я помню, ведь накануне
Страшный случился пожар, превративший в пепел наш город
Двадцать годов назад, как раз в воскресенье, как нынче.
Жаркое выдалось время, и город совсем обезводнел,
Шел на гулянье народ, разодетый праздника ради,
Кто потянулся в корчму, кто на́ поле, кто на плотину.
Где-то в предместье пожар занялся, и пламя вдоль улиц
Вихрем пустилось вперед, самое себя подгоняя…
Житницы, полные хлебом, неза́долго снятым, пылали.
Улицы сплошь погорели до самого рынка. От искры
Домик отца занялся, а с ним но соседству и этот.
Самую малость спасли мы; на выгоне я просидела
Всю эту страшную ночь, сторожа сундуки и постели,
Но под конец задремала. Когда ж провозвестница утра,
Ранняя свежесть, меня, до костей проняв, разбудила,
Дым я увидела, гарь да голые стены и печи.
Сердце заныло от боли. Но солнце, обычного краше
И лучезарней, взошло и наполнило бодростью душу.
Я поспешила подняться. Меня потянуло увидеть,
Что от дома осталось и живы ль цыплята, которых
Так я любила. Не смейтесь, ведь разум-то был еще детский!
Тою порой, как я по развалинам тлевшим бродила,
Глядя на пепел и прах — на остатки от дома родного,
Ты в стороне показался, чего-то ища сокрушенно:
Лошадь застряла в конюшне, но только чернели средь щебня
Груды дымящихся бревен; скотины же — как не бывало.
|
[1]