Так, в нерешимости, грустно стояли мы друг против друга —
Не было больше ограды, что наши дворы разделяла.
За руку взял ты меня и сказал неожиданно: «Лизхен,
Как ты попала сюда? Уходи! Обгорят ведь подошвы.
Пепел горяч, как огонь, сапоги — и то прожигает».
Ты меня поднял легко и понес по тропинке, пролегшей
Вдоль по двору. Ворота́ с полукруглым сводом стояли
Там, как поныне стоят. Это все, что осталось от дома.
Наземь меня ты поставил, целуя, а я застыдилась.
Ты ж обратился ко мне с приветливой, вкрадчивой речью:
«Видишь, в разоре мой дом! Останься! И новый отстроить
Мне помоги! А в ответ я отцу твоему порадею».
Я ничего не смекнула, покуда к батюшке тайно
Мать не послал ты и сговор не кончился радостной свадьбой.
И с благодарностью чистой поныне я вспоминаю
Груду обугленных балок и великолепное утро,
Давшие мне дорогого супруга. Первые годы
Страшной разрухи совпали с младенчеством милого сына.
Вот почему и хвалю широту твоих побуждений,
Сын мой, что в трудные дни о невесте ты помышляешь
И не чураешься брака в годину войны и разора».
Тут вмешался отец и сказал с большим оживленьем:
«Мысли такие похвальны, к тому же не вымысел праздный,
Женушка, весь твой рассказ, — он верен от слова до слова.
Только что правда — то правда. Не каждому жребий назначен
Сызнова все начинать, о безделице всякой заботясь,
Да и не всем надрываться, как нам и другим приходилось.
Благо тому, кто в наследье устроенный дом получает,
Приукрашать лишь его остается такому счастливцу,—
Трудно начало во всем, а в хозяйстве домашнем тем паче.
Уйма вещей нужна человеку тут каждодневно.
Все дорожает — и, значит, готовь деньжонок побольше.
Вот почему на тебя уповаю, мой Герман, что вскоре
В дом отцовский введешь ты невесту с хорошим приданым,
Ибо порядочный парень достоин богатой девицы.
Ведь особливо приятно, когда за женушкой славной
Следом явится в дом и добро в сундуках и корзинах.
Умная мать неспроста запасает для дочки полотна,
Из года в год их готовя из тонкой и прочной кудели,
Крестный, глядишь, серебро столовое приберегает,
И потихоньку отец золотые ссыпает в шкатулку
С тем, чтобы девушке также порадовать было возможно
Юношу, ей предпочтенье отдавшего перед другими.
Я-то ведь знаю, как вольно жена себя чувствует в доме,
Если знакомую утварь на кухне и в комнатах видит.
Скатерть своя на столе, одеяло свое на кровати.
Только невесту с достатком я принял бы в дом свой охотно!
Нищую станет супруг презирать и начнет обходиться,
Как со служанкою, с ней, что служанкой пришла с узелочком,
Люди несправедливы, а время любви скоротечно.
Да, мой сынок, ты б утешил отцовскую старость, когда бы
Ввел в свой родительский дом долгожданную дочку-невесту
Вот из того голубого, стоящего наискось дома.
Ведь богатей-то хозяин. От лавок и фабрик доходы
Он каждодневно считает. Купец и теперь не в накладе.
Трое детей у него — три дочери. Им по наследству
Все перейдет. У старшей — жених. Второй же иль третьей
Можно еще добиваться, но надобно быть расторопней.
Будь я на месте твоем, я не стал бы раздумывать долго.
Девушку вмиг отхватил бы, как маменьку я умудрился».
Скромно ответствовал Герман, отцовскою речью смущенный:
«Верно, я вам не перечил в желании вашем и думал
Дочку соседа просватать. Давненько мы знаем друг друга,
Сызмала вместе на рынке играли мы с ней у фонтана.
Часто от дерзких мальчишек в ту пору ее защищал я,—
Все это прошлое дело. Постарше девушки стали.
Время проводят в дому, недостойных забав избегая.
Слишком они щепетильны. Ходил я, как старый знакомый,
Время от времени к ним, сообразно с желанием вашим,
Но неприятно мне было в их пышном и чопорном доме.
|
Там задирали меня, там выслушивать мне приходилось:
Дескать, сюртук длиннополый, сукно неказисто и грубо,
Дескать, причесан нескладно, и волосы дурно завиты.
Тут и взбрело мне на ум нарядиться, подобно тем самым
Купчикам, что в воскресенье насупротив ходят, красуясь,
И полушелком дрянным щеголяют целое лето.
Только я вскоре приметил, что не́ к чему были старанья,
Горько мне сделалось, гордость моя возмутилась, всего же
Было больней потому, что моим побуждениям добрым
Отклика я не нашел, особливо у Минхен, у младшей.
Ибо, когда напоследок явился я к ним перед пасхой
В новом камзоле, который с тех пор и висит в гардеробе,
Был я не хуже других наряжен и причесан по моде.
Только вошел я, они захихикали. Я не смутился.
За клавикордами Минхен сидела, был тут же родитель.
Слушал он дочери пенье, блаженствуя, тая от счастья.
В песенке этой, однако, я многого просто не понял,
Только и слышал все время «Памина» и следом «Тамино»[4].
Вставить словцо захотелось и мне. Лишь Минхен замолкла,
Робко спросил я о тексте, об тех неведомых лицах.
Прыснули со смеху все, на вопрос не ответя. Отец же
Молвил: «Должно быть, он знает одних лишь Адама и Еву!»
Хохот общий раздался. Смеялись девушки звонко,
Юноши вторили дружно, отец за бока ухватился.
Выронил шляпу из рук я, горя от стыда, а насмешки
Не унимались кругом, что б ни пели они, ни играли.
И поспешил я домой, досадой томим, оскорбленный,
Запер камзол свой в шкафу, растрепал щегольскую завивку,
Дав себе крепкий зарок — в этот дом ни ногою отныне.
Был я по-своему прав — бессердечны они и надменны.
Ходит молва, что у них я досель прозываюсь «Тамино».
Мать возразила на это: «Не должен бы, Герман, так долго
Быть на девиц ты в обиде, по сути они еще дети.
Минхен, ей-богу, добра и тебя посейчас не забыла,
Давеча лишь о тебе справлялась, ее и засватай».
Сумрачно сын отвечал: «Не знаю, уж слишком глубоко
То оскорбленье проникло мне в душу, и я не хотел бы
Видеть ее за клавиром и вновь ее песню услышать».
Вспыхнул мгновенно хозяин и голос на сына возвысил:
«Мало ты счастья принес мне! Про это не раз толковал я,
Видя, как ты отдаешь предпочтенье лишь коням да плугу.
То, что работник последний у честных людей выполняет,
Делаешь ты. Между тем отец твой без сына, который
Честь бы ему приносил, вращаясь средь граждан достойных.
Мать неизменно меня бесполезной надеждой кормила
С дней твоих школьных, когда не хотел ты прилежно учиться
Чтенью-письму, как другие, и в классе считался последним.
Так-то бывает всегда, если малый лишен самолюбья
И полагает излишним расти и умом возвышаться.
Если б со мной возились, как я провозился с тобою,
Определили бы в школу, держали б учителя в доме,—
Верь мне, я был бы почище хозяина «Льва золотого»!»
Сын поднялся и, ни слова не молвив, направился к двери,
Бледный, но с виду спокойный, а следом отец раздраженный
Бросил ему: «Убирайся, тебя-то я знаю, упрямец!
Ну, и ступай себе с богом хозяйничать, чтоб не серчал я.
Лишь на носу у себя заруби, что крестьянскую девку
В дом ко мне не введешь как жену, — с мужичьем не якшаюсь!
Жил я на свете немало и знаю с людьми обхожденье —
Я господам угождаю и дамам, и всякий бывает
Мною доволен, — уж я подольститься к проезжим умею.
Но потому и хочу, чтоб невеста сполна возместила
Все, что я сделал для сына, заботы мои и расходы.
На клавикордах пусть дочка играет, и пусть в моем доме
Знать городская всегда с удовольствием, столь же отменным,
Ежевоскресно бывает, как там, у соседа». Дверную
Ручку тихонько сын повернул да из комнаты вышел.
|
