Лишь обратился священник к судье чужому с вопросом:
«Что претерпели скитальцы, давно ли крова лишились?» —
Тотчас ответил судья: «Нескончаемы наши несчастья,
Горькую чашу страданий мы пили все эти годы!
Тем и ужасней, что рухнули лучшие наши надежды.
Кто ж отрицать посмеет, что сердце его всколыхнулось,[13]
Грудь задышала вольней и быстрее кровь заструилась
В час, как впервой сверкнуло лучами новое солнце,
В час, как услышали мы о великих правах человека[14],
О вдохновенной свободе, о равенстве, также похвальном.
Каждый тогда надежды на счастье питал, и казалось,
Узы, которыми праздность и своекорыстье вязали
Накрепко многие страны, теперь наконец разрешились.
Разве не все народы в те бурные дни обратили
Взоры свои на столицу вселенной[15], которая долго
Ею была, а сейчас таковою тем более стала.
Не были разве те люди посланцами истины новой,
Чье триединство они вознесли до высот поднебесных.
Разве не в каждом явились отвага, полет, красноречье?
Мы, как соседи, на это с участьем сперва отозвались.
Вскоре война загорелась, и вооруженные франки
Двинулись грозно; но нам показались только друзьями —
Ими они и были; с приходом их ожили души.
Всюду растили они величавое Древо Свободы,
Всем обещая свое и по выбору — образ правленья.
Юность бурлила восторгом, за ней ликовала и старость.
Всюду, вкруг новых знамен, затевались веселые пляски.
Так, получив перевес, полонили французы вначале
Наших мужчин умы — решимостью неукротимой,
После — своим обхожденьем — сердца прекрасного пола.
Нас не томило нисколько войны разрушительной бремя,
Ибо надежда пред нами бескрайную даль расстилала,
Новопролегшим путем восхищенные взоры лаская.
О, сколь радостно время, когда жених и невеста,
В танце кружась, мечтают о дне долгожданного брака.
Но еще радостней было то время, когда показалось
Сбыточным то, что от века для разума нашего свято.
Все языки развязались. Мужчины, юноши, старцы
Заговорили свободно о чувствах и мыслях высоких.
Вскорости небо затмилось[16]. К господству стали тянуться
Люди, глухие к добру, равнодушные к общему благу.
Между собою враждуя, они притесняли соседей
Новых и братьев своих, высылая разбойные рати.
Грабить и бражничать стало начальство большое помногу,
Всякую мелочь помалу хватали людишки поменьше.
Каждый казался одним озабочен: достало б на завтра.
Все углублялась нужда, нестерпимей гнет становился.
Жалоб не слушал никто, завладели они положеньем.
Тут уж печаль и гнев обуяли самых спокойных.
Каждый мечтал об одном — поскорей отплатить за обиды
И за двойную утрату обманутой горько надежды.
Приняло сторону нашу в то время военное счастье,
И за рубеж отступили французы ускоренным маршем.
Только тогда нам на плечи вся тяжесть войны и свалилась.[17]
Добр и велик победитель (таким он, по крайности, мнится),
И побежденных готов он щадить, как своих, если только
Служат на совесть ему и снабжают необходимым.
Но отступающий враг презирает законы. Ему бы
Лишь отмахнуться от смерти, — хватает он все без разбору.
|
Он — в исступленье к тому же. Отчаянье и безнадежность,
Душу переполняя, толкают его на злодейство.
Больше не свято ему ничего. В нем совесть исчезла,
Женщин он предает поруганью, их ужасом тешась.
Чувствуя смерть повсюду, спешит он вдосталь упиться
Мигом последним. Он сладко хмелеет от воплей и крови.
Яростно в наших мужчинах проснулась упрямая воля —
От расхищенья спасти уцелевшее, мстить за потери.
Все за оружье взялись, привлеченные видом бегущих,
Бледными лицами их и большими от страха глазами.
На колокольнях набат, не смолкая, гудел постоянно.
Ожесточенья сдержать не могла никакая опасность.
Мирная утварь крестьян превратилась в орудия смерти,
Вскорости вилы и косы окрасились вражеской кровью,
Били врагов беспощадно, безжалостно били, и всюду
Злоба слепая кипела, беспомощно трусость дрожала.
Нет, я людей не хотел бы в таком исступленье безумном
Снова увидеть. Отрадней смотреть на свирепого зверя.
Пусть не твердят о свободе, уж где управлять им собою?
Дай только им разгуляться, и сразу выйдет наружу
Темное, злое, что было законом оттиснуто в угол».
«Достопочтенный муж! — значительно молвил священник.—
Вас не могу осуждать я за то, что вы к людям так строги.
От злонамерений всяких пришлось претерпеть вам немало.
Но оглянитесь назад, на печальные дни, и, наверно,
Сами признаете вы, что добро вас не раз навещало.
Мало ли чувств благородных сокрытыми были бы в сердце,
Если бы вдруг не опасность, не бедствия, что человека
Делают ангелом божьим, защитником ближних и братьев».
Старый почтенный судья отвечал с незаметной улыбкой:
«Сказано это с умом. Ведь порою после пожара
Напоминают с участьем владельцу дома, что, дескать,
Золото и серебро уцелело, по крайности, в слитках.
Правда, немного осталось, но даже немногое ценно.
Роется в пепле бедняга и счастлив находкой случайной.
Так вот и я обращаю охотно чистые мысли
К немногочисленным добрым делам, которые помню.
Да, я видел, враги примирялись во имя спасенья
Города. Видел и дружбу… Я видел и то, что для отчей
И для сыновней любви ничего невозможного нету,
Видел, как юноша вдруг становился мужчиной, как старец
Вдруг молодел на глазах и за юношу действовал отрок…
Даже и слабый пол, как его именуют обычно,
Силу и смелость являл, не теряя присутствия духа.
Тут я позволю себе рассказать о прекрасном поступке[18]
Девушки великодушной, девицы с отважной душою.
Девочек маленьких, в доме оставшись, она охраняла,
Ибо мужчины пустились вослед чужеземцам бегущим.
Тою порой во двор ворвалась толпа мародеров.
Шарили всюду они и добрались до комнаты, в коей
Девушку эту нашли — прекрасную, статного роста,
С нею и девочек милых, — вернее, детей малолетних.
Вспыхнула ярость в злодеях и кинулись, разум теряя,
На беззащитную кучку дрожащих детей и девицу.
Но из ножон одного из бездельников выхватив саблю,
Тут же его уложила, — к ногам ее пал он, сраженный.
После она, по-мужски, малышей от беды оградила,
Ранив, кроме того, четырех, убежавших в смятенье,
Заперла двор и подмоги с оружьем в руках ожидала».
|
[1]