Сестра моя разрешилась дочкой, и теперь настал черед радоваться нам, женщинам, строя планы, как воспитать ее по своему образцу. А зять мой был очень недоволен, когда через год снова родилась девочка; при своих обширных поместьях он предпочел бы растить мальчиков, которые стали бы ему подмогой в делах управления.
Памятуя о слабости своего здоровья, я вела тихий, спокойный образ жизни, дабы сохранить некоторое равновесие духа и тела; смерти я не боялась, я даже желала умереть, но втайне чувствовала, что господь дает мне время познать свою душу и еще больше приблизиться к нему. Лежа по ночам без сна, я испытывала нечто такое, что никак не могла бы описать с достоверностью.
Мне казалось, будто душа моя мыслит без участия тела и даже смотрит на него как на чуждый предмет, так смотрим мы на сброшенное платье. С необычайной живостью рисовала она себе прошедшие времена и события, выводя из них то, что предстоит в будущем. Все эти времена миновали, и будущее минет тоже, тело износится, как платье, но «я», до последней черты известное «я» пребудет вечно.
Поменьше предаваться этому великому, возвышенному и утешительному чувству учил меня один благородный друг, с которым я сближалась все теснее; это был врач, встреченный мною в доме дяди и превосходно изучивший состояние моего духа и тела; он доказывал мне, до какой степени подобные ощущения, если поддерживать их вне зависимости от внешнего мира, можно сказать, опустошают нас и подрывают основы нашего бытия.
— Быть деятельным — первейшее назначение человека, — говаривал он, — а те промежутки, в которые человек вынужден отдыхать, ему следует тратить на познание внешнего мира, которое впоследствии, в свой черед, облегчит его деятельность.
Зная мое обыкновение смотреть на собственное тело как на посторонний предмет, зная также, что я неплохо осведомлена о своем организме, о своем недуге и о лечебных средствах против него, а по причине продолжительных своих и чужих болезней могу считаться почти что врачом, — друг мой перенес мое внимание с человеческого тела и лекарственных снадобий на прочие сопредельные предметы мироздания, он словно бы водил меня по раю и, осмелюсь продолжить мое сравнение, лишь под конец давал мне издалека ощутить присутствие творца, прохаживающегося в саду по вечерней прохладе.
Как отрадно было мне теперь созерцать бога в природе, непреложно нося его в сердце, как я дивилась созданию его рук и какую возносила благодарность за то, что ему угодно было оживить меня дыханием своих уст!
Мы с сестрой снова надеялись на мальчика, которого страстно жаждал мой зять, но, увы, так и не дождался. Этот достойный человек умер от несчастливого падения с лошади, и сестра вскоре последовала за ним, произведя на свет крепенького мальчугана. Я не могла без душевной боли смотреть на оставшихся после нее четверых сирот. Столько здоровых людей ушло из жизни, опередив меня, такую хворую; неужто мне суждено увидеть, как увянет один из этих сулящих столь многое цветков? Я неплохо знала жизнь и понимала, среди каких опасностей растет дитя, особливо в высоком сословии, мне даже казалось, что с юной моей поры опасности эти приумножились в современном мире. Я чувствовала, что при моей немощи мало чем могу быть полезна бедным детям; тем более порадовало меня решение дяди, естественное для его образа жизни, посвятить себя воспитанию милых малышей. И, право же, они заслуживали этого во всех смыслах; уродились они складными и, при всем несходстве между собой, одинаково обещали стать добронравными и разумными людьми.
С тех пор как наш славный врач пробудил мое внимание, я старалась подмечать фамильное сходство у детей и родственников. Отец мой бережно хранил портреты дедов и прадедов, заказывал неплохим мастерам писать себя и своих детей, не забывая матушку и ее родню. Мы хранили в памяти характерные черты всего семейства, часто сравнивали их между собой, а теперь находили фамильное внешнее и внутреннее сходство также и в детях. Старший сын сестры походил на своего деда с отцовской стороны, превосходно написанный юношеский портрет которого находился в собрании нашего дяди; подобно деду, заслужившему репутацию храброго офицера, мальчик превыше всего любил оружие и возился с ним всякий раз, как навещал меня. Дело в том, что после моего отца осталась отменная коллекция оружия, и мальчуган не успокоился, пока я не подарила ему пару пистолетов и охотничье ружье и пока он не дознался, как обращаться с немецким затвором. Впрочем, и в поступках, и во всем его поведении не было и тени грубости, напротив, он отличался кротостью и рассудительностью.
Более всего я привязалась к старшей девочке, вероятно, потому, что она походила на меня и изо всех четверых была самой мне преданной. Но должна сознаться, чем дальше наблюдала я ее развитие, тем сильнее чувствовала себя пристыженной и не могла без удивления, смею сказать, без уважения смотреть на нее. Редко встретишь осанку благороднее, строй души спокойнее, при размеренной, но отнюдь не ограниченной одним предметом деятельной энергии. Ни минуты не бывала она праздной, и каждое занятие в ее руках превращалось в значительную деятельность. Она ничем не смущалась, лишь бы выполнить то, чего требовали время и место, и оставалась столь же спокойна, не показывая нетерпения, если никакого дела не было. Такой деятельной энергии без потребности в занятиях вообще я больше не встречала. Необычайно с юных лет было ее отношение к страждущим и беспомощным. Сознаюсь без стыда, что никогда не обладала даром создавать из благотворения дело; я не скупилась на бедняков и даже зачастую раздавала сверх своих возможностей, но до известной степени я только откупалась, и одни кровные родные получали право на мои заботы. А в племяннице меня подкупали прямо противоположные качества. Я ни разу не видела, чтобы она давала бедняку деньги, — то, что получала с этой целью от меня, она сперва обращала в самое насущное. Милее всего казалась она мне, когда опустошала мои платяные и бельевые шкафы. Всегда умудрялась она найти нечто такое, чего я не носила, чем не пользовалась, и величайшим для нее блаженством было перекроить и перешить старую вещь для какого-нибудь маленького оборвыша.
У ее сестрицы ясно сказывался совсем иной склад характера; она многое унаследовала от матери, с малых лет обещала стать грациозной и обаятельной, и по всему видно, что намерена сдержать обещание; будучи очень занята своей наружностью, она сызмала всех удивляла умением украшать себя и носить наряды. По сей день помню, с каким восхищением она совсем малюткой оглядывала себя в зеркале, когда я по ее настоянию надела на нее оставленный мне матушкой прекрасный жемчуг, который она случайно нашла у меня.
Думая о таком различии наклонностей, я наперед радовалась, что мое имущество после меня будет поделено между ними и через них оживет вновь. Мне уже виделось, как отцовы ружья мелькают по полям за плечами племянника, а из ягдташа у него вываливаются куропатки; весь мой гардероб мне виделся на маленьких девочках, выходящих из церкви в пасху после конфирмации, а лучшие мои материи я заранее видела на благонравной мещаночке в день свадьбы, ибо Наталия имела особую склонность снабжать одеждой бедных детей и честных неимущих девушек, хотя сама она, надо признать, не обнаруживала ни намека на любовь, ни даже, если можно так выразиться, наималейшей потребности привязаться к какому-либо зримому или незримому существу — потребности, что так сильно проявлялась у меня в молодые годы.
Когда же я думала, что в то же самое время младшая племянница наденет ко двору мои жемчуга и украшения, меня умиротворяла уверенность, что достояние мое, подобно моему телу, возвратится в родную стихию.
Дети росли мне на радость здоровыми, красивыми и славными созданиями. Я безропотно терплю, что дядя держит их вдали от меня, и вижусь я с ними изредка, когда они бывают по соседству или же наезжают в город.
Необыкновенный человек, которого считают французским аббатом, толком не зная, откуда он явился, — приглашен надзирать за всеми детьми, хотя они воспитываются в разных местах и проживают пансионерами то здесь, то там.
Я не видела смысла в такого рода воспитании, пока мой врач не объяснил мне, что аббат убедил дядю, будто, стремясь по-настоящему воспитать человека, надобно посмотреть, куда направлены его склонности и желания, и вслед за тем поставить его в такие условия, которые позволили бы ему беспрепятственно следовать своим склонностям и беспрепятственно исполнять свои желания, дабы человек, совершив ошибку, вовремя понял ее, а найдя то, что ему по душе, неотступно держался бы облюбованной цели и усердно развивался в намеченном направлении. Я искренне желаю, чтобы столь своеобразный опыт удался; с такими хорошими натурами это, пожалуй, осуществимо.
В одном я порицаю этих воспитателей: они стараются устранить от детей все, что влечет их сосредоточиться на самих себе и на общении с Незримым, единственно верным другом. Я досадую на дядю за то, что по этой причине он считает меня опасной для детей. На поверку никто по-настоящему не способен проявить терпимость. Даже человек, который уверяет, что готов мириться с любым посторонним суждением, не упустит случая пресечь деятельность того, кто мыслит розно с ним.
Старание отдалить от меня детей огорчает меня тем сильнее, чем вернее я убеждаюсь в реальности моей веры. Как же может она не быть божественной природы, не иметь опоры в подлинно сущем, раз на практике она оказывается столь действенной? Если мы лишь на практике полностью осознаем собственное бытие, почему не можем мы тем же путем удостовериться в реальности того существа, которое ведет нас к добру?
Раз я непрерывно иду вперед, а не назад, раз в поступках своих я непрерывно приближаюсь к тому, что в моем представлении является идеалом, раз при всей моей телесной немощи мне все легче делать то, что я считаю справедливым, — неужто же все это исходит от человеческой природы, тленность коей я постигла слишком глубоко? По моему разумению — решительно нет.
Заповеди я помню нетвердо, ничего не возвожу в закон; внутреннее тяготение руководит мною и наставляет меня на правый путь; я свободно следую своим понятиям и не знаю ни стеснения, ни раскаяния. По милости господней мне ведомо, кому я обязана этим счастьем, и не иначе как со смирением я помышляю о дарованной мне благодати. Никогда не дерзну я возгордиться своим знанием и умением, однажды уразумев, какие чудовища могут быть взращены и вскормлены в человеческой душе, если не оградят нас вышние силы. |
