У Нарцисса было меньше выдержки, чем у меня, и мне пришлось его утешать. Да и в своей семье он столкнулся с неприятностями, сильно его угнетавшими, и, при нашем полном взаимном доверии, он не стал ничего скрывать от меня. В попытках поступить на иностранную службу он тоже потерпел крах; из-за всего этого я очень огорчилась за нас обоих и свои горести несла туда, где встречала к ним сочувствие.
Чем больше это давало отрады, тем чаще я стремилась вновь ее ощутить и почерпнуть утешение там, где получала его уже не раз; однако это не всегда удавалось; так бывает, когда хочешь погреться в лучах солнца, а на пути оказывается нечто, бросающее тень. «Что же это за помеха?» — задавала я себе вопрос.
Доискиваясь причины, я отчетливо увидала, что все зависит от состояния моей души; если она не была обращена прямым путем к богу, я оставалась холодна, не ощущала встречного его воздействия и не слышала его ответа. Тогда возникал второй вопрос: что же препятствует прямому пути? Тут открывалось обширное поле для исследований, которыми я была поглощена почти весь второй год моего романа. Я должна бы раньше оборвать его, потому что очень скоро напала на верный след, но не хотела сознаться себе в этом, находя тысячи отговорок.
Очень скоро я поняла, что идти прямым путем моей душе мешают глупые забавы и заботы о нестоящих делах; вопрос «как» и «где» я не замедлила разрешить. Но как мне быть в мире, где дарит равнодушие или безумие? Я бы рада была оставить все попечения, бездумно жить и благоденствовать, как другие люди; но это не было мне дано, все во мне противилось этому. Удалиться от света, изменить обстоятельства своей жизни я не могла. Я находилась в замкнутом круге и не могла порвать исконные связи, а в деле, столь близком моему сердцу, одна фатальная незадача громоздилась на другую. В слезах ложилась я спать и в слезах же вставала после бессонной ночи; я нуждалась в крепкой опоре, но бог отказывал мне в ней, покуда я не сбросила дурацкого колпака.
Тут я принялась взвешивать каждый из своих поступков: в первую очередь подверглись разбору игры и танцы. Все, что было против них говорено, думано или писано, я разыскала, обсудила, прочитала, взвесила, преувеличила, презрела и при этом истерзалась вконец. Ежели бы я отказалась от них, то, без сомнения, огорчила бы Нарцисса — он превыше всего боялся показаться смешным, проявив перед лицом света сугубое прямодушие. Отныне я не по собственному тяготению, а только в угоду ему делала то, что почитала глупостью, вредоносной глупостью, все это и давалось мне теперь до крайности тяжело.
Без навязчивых длиннот и повторений я не могла бы описать, каких трудов стоило мне, предаваясь занятиям, которые отвлекали меня и нарушали мой душевный покой, так стараться, чтобы сердце мое оставалось открыто воздействию незримого существа, и как тягостно было убедиться, что таким путем не разрешить внутренней распри. Ибо стоило мне облечься в мишуру суетности, как дело не ограничивалось наружной маской, — нет, глупость тотчас же пропитывала всю меня насквозь.
Да будет мне позволено преступить здесь закон последовательного повествования и высказать кое-какие наблюдения над тем, что совершалось во мне. Что же настолько изменило мой вкус и образ мыслей, чтобы на двадцать втором году жизни и даже ранее того я перестала находить радость в забавах, которыми невинным образом наслаждаются люди этого возраста? Почему они уже не казались мне невинными? Могу сразу же дать ответ: потому что для меня они и не были невинными, потому что я, в отличие от моих сверстников, успела познать свою душу. Да, на опыте, который приобрела, не ища его, убедилась я, что существуют более высокие чувствования, дарующие подлинную усладу, которую тщетно искать в пустых увеселениях, и что в этих высших радостях таятся сокровища силы, придающие крепость в беде.
Но светские забавы и развлечения юности, конечно, имели еще для меня немалую прелесть, и я не могла участвовать в них, оставаясь безучастной. Будь только желание, теперь бы я была способна делать совершенно хладнокровно то, что тогда вводило меня в соблазн и угрожало забрать надо мною власть. Здесь не могло быть половинчатого решения: мне надо было лишить себя либо приманчивых увеселений, либо благодатных внутренних чувствований.
Но спор в моей душе был уже решен без моего ведома. Что-то во мне еще тяготело к чувственным радостям, однако наслаждаться ими я уже не могла. Как бы ни был человек пристрастен к вину, у него пропала бы охота выпить, если бы он находился среди полных бочонков в погребе, где не продохнешь от спертого воздуха. Чистый воздух слаще вина, это я живо сознавала и сразу же, без долгих колебаний, предпочла бы благо соблазну, если бы не страх лишиться благосклонности Нарцисса. Когда же наконец, после нескончаемой внутренней борьбы, после неустанных размышлений, я пристально вгляделась в связующие нас узы, то увидела, как они слабы, как легко их порвать. Мне вдруг стало ясно, что я томлюсь в безвоздушном пространстве, под стеклянным колпаком, — сделай маленькое усилие, расколи его пополам, и ты спасена!
Задумано — сделано. Я скинула маску и поступала отныне, как приказывало мне сердце. Нарцисса я по-прежнему нежно любила. Но термометр, который раньше был окунут в кипяток, теперь висел на открытом воздухе и не поднимался выше нормы.
К несчастью, атмосфера становилась все холоднее. Нарцисс начал отдаляться и сторонился меня; он был солен так поступать, но температура падала по мере его отдаления. Мои родные заметили это, стали меня расспрашивать, выказывали удивление. Я с неженской стойкостью отвечала, что мне надоело жертвовать собой, что я готова и впредь, до конца жизни, делить с ним все превратности судьбы, однако требую для себя полной свободы действий, ибо желаю, чтобы мои поступки согласовались с моими убеждениями: я не буду упрямо стоять на своем, охотно выслушаю любые доводы, по коль скоро дело касается моего личного счастья, решение должно зависеть от меня, и никакого рода принуждения я не потерплю. Как никакие рекомендации знаменитого врача не понудят меня взять в рот, может статься, весьма здоровую и многими любимую пищу, едва лишь я узнаю по опыту, что она мне неизменно вредит (в пример приведу кофе), так же и еще решительнее не позволю я навязывать мне в качестве моральной ценности поступок, смущающий меня.
Втайне я вооружилась уже давно, и потому такого рода словопрения скорее были мне приятны, чем докучны. Отводя душу, я сознавала, сколь ценно мое решение, я не уступала ни на волос и, не церемонясь, отваживала тех, кому не была обязана дочерним решпектом. У себя дома я не замедлила одержать победу. Матушка смолоду держалась тех же взглядов, только не дала им созреть; ее не вынуждала к тому необходимость, что придает смелости отстаивать свои убеждения. Она радовалась, глядя, как во мне воплощаются ее заветные желания. Младшая сестра тоже, по-видимому, была мне союзницей; вторая прислушивалась и помалкивала. Больше всего возражений выставляла тетушка. Доводы, которые она приводила, казались ей непререкаемыми, да они и были таковы, будучи общепринятыми. В конце концов я была вынуждена указать ей, что она ни в коей мере не имеет права голоса в этом деле; впрочем, она очень редко открыто отстаивала свое мнение. И она же, одна из всех, наблюдая происходящее, оставалась совершенно безучастна. Не преувеличивая и не возводя на нее поклепа, могу сказать, что она отличалась полным бездушием и крайней узостью взглядов.
Отец вел себя соответственно своим понятиям. О главном предмете он говорил скупо и преимущественно со мной; доводы его были рассудительны и непререкаемы именно как его доводы; лишь глубокое сознание своей правоты придавало мне силы противоречить ему. Но вскоре тон изменился, мне пришлось взывать к его чувству. Под натиском его логики я впадала в патетические преувеличения, давая волю языку и слезам. Я доказывала отцу, как сильно я любила Нарцисса, как принуждена была целых два года держать себя в руках и как теперь уверена, что поступаю правильно; свою уверенность я готова подтвердить потерей любимого жениха и надежды на счастье, а если понадобится, и всего, что имею, — я готова покинуть отчизну, родителей, друзей и зарабатывать себе хлеб на чужбине, лишь бы не поступиться своими убеждениями.
Не желая показать, как он потрясен, отец некоторое время молчал, а потом открыто принял мою сторону.
С той поры Нарцисс избегал бывать у нас в доме, а немного погодя и отец перестал посещать еженедельные собрания, где они обычно встречались. Это было отмечено при дворе и в городе. Пошли разговоры, как обычно в подобных распрях, когда публика жаждет воздействовать на их разрешение, будучи избалована податливостью слабодушных людей. Я достаточно знала свет и видела, что люди часто ставят нам в укор то, к чему сами же нас побудили, да и вообще при нынешнем моем состоянии духа такие неосновательные суждения не имели бы для меня ни малейшего веса. |
