О моей поре счастливой Рассказать теперь должны вы.
XV
Нет, за Цезарем я не пошел бы к далеким британцам, Флор в попину скорей мог бы меня затащить. Мне куда ненавистней печального севера тучи, Чем хлопотливый народ южных пронырливых блох. С этого дня я чту вас вдвойне, кабаки да харчевни, Иль остерии, как вас Рим деликатно зовет. Вы мне явили сегодня любимую с дядей, с тем самым, С кем, чтобы мною владеть, вечно плутует она. Тут — наш стол, где устроились теплой компанией немцы, Девочка ж насупротив с маменькой села своей. Все подвигает скамью, — и как же ловко! — чтоб видел Я в полупрофиль лицо, спину ж во всю ширину! Громче ведет разговор, чем в обычае римлянок; станет Всем подливать, на меня глянет — и мимо прольет. По столу льется вино, а плутовка пальчиком нежным На деревянном листе влажные чертит круги. Имя сплела мое со своим. И как я глазами Жадно за пальцем слежу, вмиг уловила она. Римской пятерки знак под конец она вывела быстро И перед ней черту. Дав мне едва разглядеть, Стала круги навивать, затирая и буквы и цифру, Но драгоценную ту глаз мой четверку сберег. Нем сидел я и в кровь искусал горевшие губы, То ли плутне смеясь, то ли желаньем палим. Сколько до ночи часов! И за полночь долгих четыре! Солнце, замерло ты, медлишь, взирая на Рим. «Большего ты не видало, и большего ты не увидишь»,— Так в упоении встарь жрец твой Гораций предрек. Только не медли сегодня, молю: благосклонное, раньше От семихолмия ты взоры свои отведи. Дивный час золотой сократи поэту в угоду, Час, что блаженней других тешит художника глаз. Глянь напоследок скорей, пылая, на эти фасады, На купола, обелиск и на когорту колонн; Ринуться в море спеши, чтобы завтра увидеть пораньше То, что веками тебе высшую радость дает. Топкий этот, на версты поросший осокою берег, Склоны в пятнах кустов, в сумрачной сени дубрав. Мало виделось хижин сперва. Потом ты узрело: Зажил разбойничий здесь и домовитый народ; Всё в облюбованный этот притон волокли, и едва ли Ты бы в окру́ге нашло чем-либо взор усладить. Видело: мир возникал, и мир в развалинах рухнул, Вновь из развалин восстал больший как будто бы мир. Дабы мне дольше видеть его тобой озаренным, Медленно пусть и умно нить мою парка прядет. Ты поспешай, однако ж, ко мне, мой час долгожданный. Счастье! Не он ли! Бьет! Нет: но уж пробило три! Так-то, милые музы, легко обманули вы скуку Долгих часов, что меня держат с любимою врозь, Доброй вам ночи! Пора! Бегу, не боясь вас обидеть: Гордые вы, но всегда честь воздаете любви.
XV. Первые две строки — воспоминание об античном анекдоте: римский поэт Флор написал эпиграмму на императора Адриана, любившего путешествовать пешком, в которой заявил, что не хотел бы стать цезарем (императором), скитающимся по Британии и Скифии. Адриан парировал выпад поэта, сказав, что не хотел бы быть Флором, который шляется по кабакам и кормит блох. Попина — кабак, остерия — харчевня. Цифра четыре, написанная возлюбленной поэта, означает: через четыре часа после наступления полночи. Семихолмие. — Рим расположен на семи холмах. …зажил разбойничий здесь и домовитый народ. — Вполне обоснованное представление о начале Римского государства, которое с первых шагов стало на путь завоеваний и грабежа других народов. |