|
Каждый читает теперь, а иные читатели даже, Книгу едва пролистав, за перо хватаются в спешке, Чтобы в один присест состряпать о книжечке — книгу. Ты же велишь мне, мой друг, написать о писательстве нечто, Пишущих множа число, и открыто сказать мое мненье, Чтобы о нем и другой тоже высказал мненье и дальше Эта катилась волна без конца и все выше вздымалась. Впрочем, выходит рыбак в открытое море, едва лишь Ветер попутным сочтет, и своим занимается делом, Хоть бы и сотня ловцов блестящую гладь бороздила.
Духом высокий мой друг! Человечеству блага желаешь Ты, и особенно немцам, а прежде — ближайшим соседям, И потому-то боишься влиянья пагубных книжек, Слишком знакомого нам. Что тут надобно делать? И много ль Могут сделать князья и все честные граждане вкупе? Важный, я знаю, вопрос — да в веселую только минуту, Друг мой, меня он застиг: под горячим безоблачным небом Тучные блещут поля; от реки полноводной приносит Ласковый ветер ко мне аромат цветов и прохладу. Радостным кажется мир тому, кто радостен духом, И от него улетает, как облачко тая, забота.
Грифель мой чертит легко — но легко и стираются буквы; Литеры тоже никак впечатлеться глубже не могут, Хоть говорят, что они противятся вечности. Впрочем, Речь ко многим ведет печатный столбец, — но немедля Всякий забудет слова, тисненные прочным металлом. Так же как собственный облик, чуть в зеркало кончит смотреться.
Там, где много людей, с одного на другое беседа Скачет легко, по любой о себе лишь способен услышать В том, что сам говорит, и в том, что скажут другие. То же и с книгами. Только себя из них вычитать может Каждый, а кто посильней, тот себя в них насильно вчитает, Сплавит с персоной своей то, что было чужим достояньем. Так что стремишься ты зря исправлять писаньями правы: В ком уже склонность есть, из-за них не склонится к другому; Прежние в нем укрепить задатки — вот все, что ты можешь, Или же, если он молод, привить ему то или это.
Если по правде сказать, вот как думаю я: человека Лепит жизнь, а слова не так-то много и значат; Слушаем их, коль они подтверждают наш взгляд, но не будем Взгляды менять оттого, что услышали нечто; а станет Нам искусный оратор перечить — ему мы поверим, Но чрез мгновенье наш дух на привычный путь возвратится. Хочешь, чтоб слушали мы и слушались с равной охотой,— Льсти нам! К народу ли ты обращаешься или к монархам, Можешь рассказывать все, но чтоб в сказках вставало воочью То, чего жаждут они и хотели б испробовать в жизни.
Разве стали бы все и читать и слушать Гомера, Если бы он не умел приладиться к нраву любого, Кто его слушал? Не правда ль, доныне звучит превосходно В царском дворце иль в шатре «Илиада» для слуха героев? И не лучше ли слушать про странничью хитрость Улисса Будут на торжище, где попроще толпа собралася? Там — герои в броне, а здесь — попрошайка в лохмотьях,— Все они видят себя в небывалом дотоль благородстве.
|
|
Как-то раз я слыхал там, где берег вымощен гладко, В городе, милом Нептуну, в котором, как господа бога, Чтут крылатого льва, такую сказку. Внимала Жадно толпа, кольцом обступив оборванца-рапсода, Он же рассказывал так: «Однажды был я заброшен Бурей на остров, который зовется Утопией. Вряд ли Был там из вас, господа, хоть один. От столпов Геркулеса Слева он в море лежит. Там был я принят радушно: Тотчас меня проводили в трактир, в котором нашел я Лучший стол, и вино, и комнату с мягкой постелью. Месяц как миг пролетел. Обо всякой нужде и заботе Я и думать забыл — но потом втихомолку тревога Стала меня донимать: каково-то после попойки Будет счет получить? В кошельке у меня ведь ни гроша! «Меньше мне подавай», — попросил я тогда, а трактирщик Больше песет… Мой страх все сильней, не дает беспокойство Больше ни есть мне, ни спать — и тогда сказал я: «Хозяин, Будь любезен мне счет!» Трактирщик, брови нахмуря, Косо взглянул на меня и, схватив дубину, с размаху Немилосердно огрел по спине, а потом — посильнее, По голове, по плечам. Избитый до полусмерти, Еле я ноги унес — и к судье. На вызов явился Быстро трактирщик — и вот что степенно сказал в оправданье:
«Так должно быть с любым, кто законы гостеприимства, Чтимые в нашей стране, попирает безбожно и нагло, Требуя счета с того, кто его приютил и приветил. Я не обязан терпеть оскорбленья в собственном доме! Право, в груди у меня вместо сердца губка была бы, Если бы я равнодушно стерпел, услышав такое!»
И обратился ко мне судья: «Позабудь о побоях! Ты по заслугам наказан — и надо бы даже больнее! Если же хочешь остаться у нас, покажи-ка сначала, Годен ли ты хоть на что и достоин ли стать гражданином», «Ах, — сказал я в ответ, — никогда я, сударь, к работе Не был охоч ни к какой, да и нет у меня дарований, Коими кормятся люди. Меня лишь в насмешку прозвали Гансом Беспечным — и с тем взашей прогнали из дому».
Тут и воскликнул судья: «Добро пожаловать! Должен Ты во главе стола восседать на пире общинном И в совете занять надлежащее место немедля! Но берегись, чтоб к тебе не вернулась прежняя немощь И не заставила снова трудиться! Беда, если в доме Мы у тебя обнаружим весло или заступ: навеки Ты погибнешь для нас и лишишься и пищи и чести. Нет, на рынке сидеть, на круглящемся брюхе сложивши Праздные руки, и слушать певцов веселые песни Или смотреть на танцы девиц, на мальчишечьи игры,— Вот священный твой долг, и его выполнять ты клянешься!»
Так рассказывал он, и, внимая, слушатель каждый Складки на лбу расправлял и мечтал про себя, чтобы в жизни Тот же трактирщик его избил по той же причине.
|
1794
Комментарии
Послания первое и второе — Написаны для журнала Ф. Шиллера «Оры». Гете имел в виду регулярно выступать с такими стихотворными комментариями на современные темы, но на втором послании дело прекратилось. В первом послании упоминается остров Утопия, идеальная страна, вымышленная Томасом Мором в книге того же названия (1516), якобы расположенная за «столпами Геркулеса», то есть за Гибралтаром. Во втором послании упомянута Помона — римская богиня плодов.
|
|