| |
Дом Талии… В нем людно, как всегда.
Народ спешит, снует туда-сюда.
На голой сцене топот, грохот, стук.
Ночь стала днем, страдою стал досуг…
Фантазией художника влеком,
Гремит проворный плотник молотком.
Гляжу: с костюмом Хауеншильд спешит —
Костюм для мавра иль для турка сшит?
А Шуман словно жалованью рад —
Нашел искомый колер, говорят.
А Тильенс что?.. Чем хуже он кроит,
Тем нас верней забавой покорит.
А вот и сам еврей Элькан, банкир…
…Мне кажется, здесь затевают пир…
Как! Перечислив всех до одного,
Я не назвать отважился того,
Кто истинный творец подмостков сих,
Кто собственной рукою создал их
И, не щадя ни времени, ни сил,
Немые доски в сцену превратил!
Он так искусством загореться смог,
Что колики и кашель превозмог.
Но что с ним ныне?! Я ответа жду,
Внезапную предчувствуя беду.
И вдруг ответ донесся, как сквозь сон:
Пойми! Не болен — умер, умер он!
Как?! Мидинг умер?! Кто это сказал?!
Стон гулким эхом наполняет зал.
Труд замер… Каждый руки опустил.
Клей, охладев, засох. Раствор застыл.
Конец!.. Лишь наступившая среда
Продолжила движение труда.
Он мертв… Земле останки предадим.
Но чем же мы его вознаградим?
Откройте гроб! Приблизьтесь все к нему,
Предавшись скорбно чувству одному,
Чтоб скорбь, что так безмерно тяжела,
Достойно в размышленье перешла.
О славный Веймар! Ты известен всем
Как новый, европейский Вифлеем.
Одновременно и велик и мал,
Игру и мудрость ты в себя вобрал.
Благодаря завиднейшей судьбе
Смогли сойтись две крайности в тебе.
Так будь, к добру и к правде устремлен,
Святой игрою страсти окрылен!
И ты, о Муза, громко назови
То имя с чувством скорби и любви!
Ты стольких от забвения спасла,
Из вечной ночи к свету вознесла!
Так пусть же, устремляючись в зенит,
Над миром имя Мидинг прозвенит!..
Мы мним себя владыками судьбы,
Хоть в самом деле мы ее рабы,
И от того всё норовим бежать
В пустой надежде время придержать.
Мы в лихорадке мечемся шальной,
Но, слыша стон соседа за стеной,
Стремимся улизнуть подальше прочь,
Чтоб дальнему — не ближнему помочь.
Таков наш мир… Так научи нас впредь
В чужой кончине и свою узреть!
Взываю к государственным мужам:
Кто здесь лежит, тот был подобен вам!
В служении он выгод не искал…
Как он умом, фантазией блистал!
И выросло творение его,
В котором притаилось волшебство.
Растрачивал он силы день за днем;
И автор и актер нуждались в нем.
Умело нитки дергала рука,
Да нитка жизни чересчур тонка.
Партер уж полон… Вот смолкает гул.
Вот дирижер уж палочкой взмахнул.
А он там где-то на колосниках
Еще хлопочет с молотком в руках,
Чтоб что-то прикрепить и подтянуть,
И не страшится сверзнуться ничуть.
С любовью вспомним, что он произвел:
Из проволоки гибкой крылья сплел,
Для пратикаблей применил картон,
Затейливые фурки создал он.
Тафта, бумага, олово, стекло —
Всё радостно к себе его влекло,
Чтоб, у людей захватывая дух,
Явились к ним герой или пастух.
Он мог ваш ум и сердце покорить
Умением волшебно повторить
Сверканье водопада, блеск зарниц,
И тихий шелест трав, и пенье птиц,
Дремучий лес, мерцанье звезд ночных,
При этом чудищ не страшась иных.
И, как природа, что вступает в бой,
Чтоб крайности связать между собой,
Он ремесло с искусством примирил.
Иной поэт, им вдохновлен, творил,
И был — самою Музой вознесен —
Директором природы прозван он!
Кто сможет удержать — спрошу в тоске —
Поводья эти все в одной руке?
Сумев своим искусством овладеть,
Служитель сцены должен все уметь.
Случается: сам автор до зари
Тайком от прочих чистит фонари…
Да, гений мертв… Но, смерти на беду,
Он нам оставил волю, страсть к труду,
И ученик, идущий вслед за ним,
Уже не сможет хлебом жить одним.
|
|
Что?! Слишком бедным кажется вам гроб
И нет в толпе сиятельных особ?
Вы мните: столь кипуч и славен, он
Достоин побогаче похорон.
Неужто тот, кто так достойно жил,
Достойного «прости» не заслужил?!
О нет! Богаты мы или бедны —
Изведавшие счастье все равны.
Он счастье высочайшее знавал:
Все, что копил он, то и отдавал,
Сочтя, что достояние его
Одно искусство. Больше ничего!
И в этом утешение нашел.
Утешен жил. Утешен и ушел.
Плывет печальный колокольный звон —
Настало завершенье похорон.
Так кто ж воздаст ему последний долг,
Покуда скорбный хор еще не смолк?
О сестры! Это сделаете вы!
Искусства жрицы, жертвы злой молвы,
Вы, голодом томясь по целым дням,
Кочуете в возке по деревням,
Чтоб веселить и радовать народ.
Мир полн для вас диковинных щедрот.
Так возложите ж, дети доброты,
На гроб собрата лучшие цветы!
В страданье вознамерьтесь воплотить
Тот долг, что вам пристало оплатить:
Ведь и тогда мы поклонялись вам,
Когда пожар испепелил ваш храм!
И зритель, чей восторг не знал границ,
На площадях пред вами падал ниц.
Не ваш ли дивный дар в восторг поверг
Лачуги, замки, Тифурт, Эттерсберг?
О, сколько вы явили нам чудес
В своих шатрах и под шатром небес,
Вы, кто обворожительней богинь,
В лохмотьях странниц, в платьях герцогинь!!
За вами устремился даже тот
Безмозглый, злой, заносчивый народ,
Кто все хулил, порочил, презирал,
А здесь от сцены глаз не отрывал.
Вот тени тех, кто сгинул в старине,
Задвигались, оживши, на стене.
Минувшее воскрешено игрой
Немного необузданно порой.
Что некогда сложили галл иль бритт,
Здесь немцам по-немецки говорит,
И песнь и танец отданы в залог,
Чтоб расцветить бесцветный диалог.
А в многозвучный карнавальный шум
Значение и смысл приносит ум.
Так в действующих лиц превращены
Три короля из утренней страны.
На ваш алтарь дары каких высот
Дианы жрица жертвенно несет,
Что даже и теперь, в сей скорбный час,
Вы вправе вспомнить и прославить нас.
Друзья, посторонитесь! Дивный лик
Пред нами вновь торжественно возник.
Сияя, как рассветная звезда,
Царица наша шествует сюда.
Ниспосланная Музою самой,
Верх совершенства, цвет красы земной,
Она идет, и в ней воплощено
Всё то, что Красотой освящено.
Она снискала благосклонность муз,
Природа заключила с ней союз,
Чтоб, именем Корона увенчав,
Прославить ту, чей дух столь величав.
Ее неповторимые черты
Полны необъяснимой красоты.
И каждый с восхищеньем угадал,
Что в этот миг он видит Идеал.
Она кладет — немилосердный рок! —
Увитый черной лентою венок
Из алых роз, тюльпанов и гвоздик,
И взгляд ее во все сердца проник,
О, девичья прелестная рука
И мирты похоронного венка!
Искусство здесь соединило их
Средь украшений траурных своих,
Где тихий лавр зелено-золотой
Прикрыт прозрачной черною фатой.
Очами увлажненными блестя,
Кладет венок чудесное дитя.
Народ молчит и воспринять готов
Заветный смысл ее сердечных слов.
И дева молвит: «Горестно скорбя,
Усопший брат, благодарим тебя!
Ах, в этой жизни, добр ты или зол,
Еще никто до цели не дошел.
Ну, а тебе дала господня власть
К искусству нескончаемую страсть,
И с нею ты болезнь переборол,
И радость с ней чистейшую обрел,
И ею жил, отринув смертный страх,
И с ней уснул, с улыбкой на устах.
И каждый, в ком искусства огнь горит,
Придет к холму, под коим ты зарыт.
И пусть надолго будет, на века
Земля тебе, как нежный пух, легка,
И обрети под гробовой доской
Тобою столь заслуженный покой!..»
|
1782
Комментарии
Раздумья, песни и новые гимны. Стихотворения, собранные в данную группу, характеризуют новое умонастроение, пришедшее на смену идеям «Бури и натиска». Особенно показательны в этом отношении новые гимны: «Границы человечества», «Песня духов над водами», «Моя богиня», «Божественное». Гете сохраняет в них верность своему пантеизму, вере в единство человека с силами природы, но лирический герой его поэзии уже не прежний бунтарь, бросающий вызов богам, а человек, сознающий, что он может осуществить свое земное назначение не в противоборстве с миром, а в тесном слиянии с ним. По-новому звучит и столь близкая поэту тема странничества. Его странник теперь идет не навстречу буре — он жаждет мира и покоя. Этим настроением пронизаны обе новые «Ночные песни странника», особенно непревзойденный образец лирики Гете — «Горные вершины // Спят во тьме ночной…».
Новый взгляд на жизнь меняет и отношение к искусству. «Поэтическое призвание Ганса Сакса» даст идеализированный портрет народного поэта XVI века, и его образ воплощает новое представление Гете о роли и месте художника в жизни по сравнению с циклом штюрмерских произведений на ту же тему. Ганса Сакса, живущего в ладу с миром, вдохновляет муза чистой и светлой радости, озаряющая его лучезарностью правды. Во многом родственно этому стихотворение «На смерть Мидинга». Здесь еще яснее, чем в образе Ганса Сакса, подчеркнут демократизм Гете, видящего в скромном декораторе Веймарского театра верного служителя искусств, украшающих жизнь и доставляющих людям радость. Такое же отношение к искусству, предназначенному украшать жизнь всех, выражено в стихотворении «Капли нектара».
|
|
